Сборник "Совершенный монастырь" завершает цикл афонских рассказов Станислава Сенькина. Первые две книги - "Украденные мощи" и "Покаяние Агасфера" - за короткий срок выдержала несколько переизданий. Станислав Сенькин три года прожил на Святой Горе Афон. В своих рассказах автор, не избегая современных художественных приемов, повествует о жизни уникальной "монашеской республики". Наполненный юмором, любовью и тонким знанием быта святогорцев, новый сборник рассказов будет интересен и воцерковленному читателю, и только начинающему интересоваться православием неофиту.
Станислав Сенькин
Совершенный монастырь
Афонские рассказы
Обращение к читателям
Доброжелательные отклики читателей и просьбы друзей побудили меня написать еще одну книгу рассказов о Святой Горе Афон. Много для меня значило и одобрение моих друзей-святогорцев. Хочу сказать вам, братья и отцы, отдельное спасибо и, конечно же, прошу ваших святых молитв.
Думаю, что это последняя книга данного цикла. К сожалению, я уже не смогу работать над новыми афонскими рассказами, не погрешив повторами и сходными сюжетами. Но над этой книгой я долго трудился и надеюсь, что она станет достойным продолжением первых сборников.
Я постарался использовать весь имеющийся у меня материал. В первую очередь, это мои собственные воспоминания о Святой Горе, а также рассказы старцев и святогорские предания.
Конечно, на этих рассказах лежит печать моего личного несовершенства, и читатель увидит Святую Гору моими глазами. Поэтому заранее прошу простить, если у кого-нибудь мои истории вызовут смущение или недоумение. Также хочу напомнить, что этот сборник рассказов, как и два прежних, - не аскетическое руководство, а художественное произведение.
Поэтому будьте снисходительны ко мне как к начинающему писателю и не судите строго за некоторые смелые утверждения.
Благодарю Господа за то, что сподобил меня закончить этот труд, Пресвятую Матерь Божию за то, что сподобила меня пожить на Святой Горе, афонских старцев за мудрые наставления и, конечно же, читателей, благосклонно принявших мои книги.
Надеюсь, что написанное послужит во благо и ко спасению душ, как ваших, так и моей.
Станислав Сенькин
Вразумление старого монаха
Солнце уже почти село; красноватый его отблеск возжег ветви кипарисов, отчего они стали напоминать рождественские елки. Города-монастыри и островки домиков-келий страны Афон источали повсюду неземную сладость - предчувствие будущего блаженства. Здесь даже атеист верил в Бога, хотя и пытался скрыть это. Уже слышался византийский звон колоколов и гул чугунных бил: в монастырях и кельях начиналась вечерня, духовная поэзия византийских гимнотворцев наполняла пространство храмов.
Но даже Святой Афон имеет свою прозу. Не во всех храмах Афона лилась молитва. Кто-то по слабости своей ленился встать на молитву, предпочитая почитать на ночь духовную литературу; кто-то был болен и нуждался в помощи Божьей сильнее, чем прежде…
Когда этим тихим вечером облезлый рыжий кот Мурзик подошел к своему блюдцу, в котором уже давно не появлялось молоко, он заметил, что оно, блюдце, еще и треснуло. Оно треснуло не от времени - это смерть прошла мимо и задела тарелочку. Трещина, как паутина злого, черного паука, проходила внутри миски, от которой исходил еле различимый запах кислого молока, больше похожий на сырный.
Мурзик жалобно заурчал и посмотрел на полуоткрытую молитвенную комнату, откуда уже долгое время не выходил его кормилец - старый неухоженный монах, носивший обычно рваную и грязную рясу. Мурзик был чистоплотен, запах старика ему не нравился, но сейчас он больше всего на свете хотел бы увидеть всклокоченную серебряную бороду кормильца и его широкую добрую улыбку.
Дело было даже не в еде: Мурзику для пропитания хватало змей, крыс и лягушек, а жажду можно было утолить из источника, который бил неподалеку. Тем не менее кот не разучился любить молоко. К тому же, ему так не хватало скупой, но искренней ласки старика!
А-а! Мурзик чуть не забыл о рыбе и сыре, что перепадали ему по редким праздничным дням. Все это теперь ушло… А тут вдобавок и блюдце треснуло! Беда пришла в их келью!
Кот с опаской посмотрел на покосившуюся, давно не крашеную дверь покоев старика. Туда вход ему был строго воспрещен. Несколько раз за свое любопытство он получал от монаха тайком по спине и один раз даже больно-больно мухобойкой по морде.
Кот был понятливым и перестал посягать на личное пространство старца.
Но сейчас ситуация была не совсем обычной: старик не выходил из своих покоев уже несколько дней. Что-то было неладно!
Кормилец и раньше надолго задерживался в своей комнатке, но при этом подавал хоть какие-то признаки жизни: делал поклоны, разговаривал с кем-то, что-то бормотал… Правда, после этого долго молчал, очень долго, почти как сейчас.
Но не только по отсутствию молока и треснувшему блюдцу кот понял, что со старцем произошло что-то серьезное. Из кельи старика исходил еле уловимый запах опасности и тлена.
Этот запах и мертвая тишина в покоях кормильца заставили Мурзика ослушаться старца и пробраться в запретную комнату. Он осторожно зацепил когтями низ приоткрытой двери и резко дернул на себя. Она поддалась, хоть и с усилием, но без скрипа, потому что старец регулярно смазывал петли маслом, чтобы и малейшие шумы не отвлекали его от молитвы. Кот внимательно и с опаской осмотрелся.
Лампада уже давно прогорела, медная кадильница полна была черными холодными углями. Лики икон с любовью и скорбью взирали на старца, неподвижно лежавшего на своем одре.
Кот неплохо разбирался в признаках жизни и смерти и понял, что его кормилец очень плох. Грудь его слабо вздымалась, дыхание было прерывистым. Руки старца лежали на груди, и, судя по тому, как они судорожно вздрагивали, его мучили какие-то страшные видения. В комнате стоял тяжелый запах больного тела.
Смерть еще играла с ним, как сам он, Мурзик, бывало, играл с мышами-то придавливал их, то отпускал, давая призрачную надежду на жизнь.
Мурзик хорошо понимал игру смерти, но он не хотел отдавать ей своего кормильца. Он любил его по-своему, по-кошачьи - за сыр и молоко, за крышу над головой, за ту малую толику ласки, которой старец оделял его. Старик не был жестоким. Он никогда не бил Мурзика, а мухобойка и тапки не в счет - это было заслуженное наказание.
Кот собрался с силами и зашипел на смерть, пытаясь напугать ее, вырвать кормильца из ее рук, наивно полагая, что и сам имеет некоторую власть над жизнью и смертью. Усилия были тщетны - смерть не боялась его шипения.
Вдруг старик жалобно позвал: "Никодим!" Кот не понял, чего хочет кормилец, но поскольку в келье их было всего трое - сам старик, кот и смерть, Мурзик подумал, что зовут все-таки его, и быстро прыгнул на грудь кормильца, в которой еле-еле билось больное сердце.
Кот понюхал ворот его засаленной рясы и принялся тереться мордочкой о бородатое лицо старика, чего он раньше никогда себе не позволял. Но это не прибавило кормильцу жизни, хотя он и не сопротивлялся и даже, казалось, растрогался, сумев слабо вымолвить:
Мурзик, котяка ты мой, не покинул меня.
Старик даже нашел в себе силы, чтобы провести заскорузлой пятерней по его шерстке.
Если бы ты мог, скот бессловесный, принести мне воды и позвать Никодима, или хотя бы прочитать отходную…
Старец захлебнулся в отчаянном кашле, и испуганный кот спрыгнул с кровати. Кормилец стал звать на помощь, но его слабый голос не услышал никто, кроме кота…
Старец почувствовал себя еще хуже - сердце забилось с перебоями, а дыхание почти остановилось:
Никодим, "Костыль-нога", уж прости ты меня за давешнюю ссору, прости за все. Приди, помоги мне, или горькие придется проходить мне мытарства, а если… - старец начал бредить и потерял сознание.
Мурзик сидел в недоумении - он понимал, что смерти скоро надоест играть со стариком, и она его удушит. Скоро он придет в себя, а потом все! И помочь кот кормильцу никак не мог, хотя сочетание звуков "Костыль-нога" он хорошо знал.
Рядом с их кельей, метрах в двухстах, располагалась другая келья, около которой жил большой и злобный черный кот. От него Мурзику постоянно доставалось на орехи. Они часто дрались, пытаясь разделить территорию, так, что клочья летели. Обычно побеждал черный, и ветер насаживал на терновник клочья шерсти рыжего цвета. И вот! На территории заклятого врага Мурзика жил тот, кого кормилец называл "Костыль-нога".
Станислав Сенькин
Совершенный монастырь
Афонские рассказы
Обращение к читателям
Доброжелательные отклики читателей и просьбы друзей побудили меня написать еще одну книгу рассказов о Святой Горе Афон. Много для меня значило и одобрение моих друзей-святогорцев. Хочу сказать вам, братья и отцы, отдельное спасибо и, конечно же, прошу ваших святых молитв.
Думаю, что это последняя книга данного цикла. К сожалению, я уже не смогу работать над новыми афонскими рассказами, не погрешив повторами и сходными сюжетами. Но над этой книгой я долго трудился и надеюсь, что она станет достойным продолжением первых сборников.
Я постарался использовать весь имеющийся у меня материал. В первую очередь, это мои собственные воспоминания о Святой Горе, а также рассказы старцев и святогорские предания.
Конечно, на этих рассказах лежит печать моего личного несовершенства, и читатель увидит Святую Гору моими глазами. Поэтому заранее прошу простить, если у кого-нибудь мои истории вызовут смущение или недоумение. Также хочу напомнить, что этот сборник рассказов, как и два прежних, - не аскетическое руководство, а художественное произведение.
Поэтому будьте снисходительны ко мне как к начинающему писателю и не судите строго за некоторые смелые утверждения.
Благодарю Господа за то, что сподобил меня закончить этот труд, Пресвятую Матерь Божию за то, что сподобила меня пожить на Святой Горе, афонских старцев за мудрые наставления и, конечно же, читателей, благосклонно принявших мои книги.
Надеюсь, что написанное послужит во благо и ко спасению душ, как ваших, так и моей.
Станислав Сенькин
Вразумление старого монаха
Солнце уже почти село; красноватый его отблеск возжег ветви кипарисов, отчего они стали напоминать рождественские елки. Города-монастыри и островки домиков-келий страны Афон источали повсюду неземную сладость - предчувствие будущего блаженства. Здесь даже атеист верил в Бога, хотя и пытался скрыть это. Уже слышался византийский звон колоколов и гул чугунных бил: в монастырях и кельях начиналась вечерня, духовная поэзия византийских гимнотворцев наполняла пространство храмов.
Но даже Святой Афон имеет свою прозу. Не во всех храмах Афона лилась молитва. Кто-то по слабости своей ленился встать на молитву, предпочитая почитать на ночь духовную литературу; кто-то был болен и нуждался в помощи Божьей сильнее, чем прежде…
Когда этим тихим вечером облезлый рыжий кот Мурзик подошел к своему блюдцу, в котором уже давно не появлялось молоко, он заметил, что оно, блюдце, еще и треснуло. Оно треснуло не от времени - это смерть прошла мимо и задела тарелочку. Трещина, как паутина злого, черного паука, проходила внутри миски, от которой исходил еле различимый запах кислого молока, больше похожий на сырный.
Мурзик жалобно заурчал и посмотрел на полуоткрытую молитвенную комнату, откуда уже долгое время не выходил его кормилец - старый неухоженный монах, носивший обычно рваную и грязную рясу. Мурзик был чистоплотен, запах старика ему не нравился, но сейчас он больше всего на свете хотел бы увидеть всклокоченную серебряную бороду кормильца и его широкую добрую улыбку.
Дело было даже не в еде: Мурзику для пропитания хватало змей, крыс и лягушек, а жажду можно было утолить из источника, который бил неподалеку. Тем не менее кот не разучился любить молоко. К тому же, ему так не хватало скупой, но искренней ласки старика!
А-а! Мурзик чуть не забыл о рыбе и сыре, что перепадали ему по редким праздничным дням. Все это теперь ушло… А тут вдобавок и блюдце треснуло! Беда пришла в их келью!
Кот с опаской посмотрел на покосившуюся, давно не крашеную дверь покоев старика. Туда вход ему был строго воспрещен. Несколько раз за свое любопытство он получал от монаха тайком по спине и один раз даже больно-больно мухобойкой по морде.
Кот был понятливым и перестал посягать на личное пространство старца.
Но сейчас ситуация была не совсем обычной: старик не выходил из своих покоев уже несколько дней. Что-то было неладно!
Кормилец и раньше надолго задерживался в своей комнатке, но при этом подавал хоть какие-то признаки жизни: делал поклоны, разговаривал с кем-то, что-то бормотал… Правда, после этого долго молчал, очень долго, почти как сейчас.
Но не только по отсутствию молока и треснувшему блюдцу кот понял, что со старцем произошло что-то серьезное. Из кельи старика исходил еле уловимый запах опасности и тлена.
Этот запах и мертвая тишина в покоях кормильца заставили Мурзика ослушаться старца и пробраться в запретную комнату. Он осторожно зацепил когтями низ приоткрытой двери и резко дернул на себя. Она поддалась, хоть и с усилием, но без скрипа, потому что старец регулярно смазывал петли маслом, чтобы и малейшие шумы не отвлекали его от молитвы. Кот внимательно и с опаской осмотрелся.
Лампада уже давно прогорела, медная кадильница полна была черными холодными углями. Лики икон с любовью и скорбью взирали на старца, неподвижно лежавшего на своем одре.
Кот неплохо разбирался в признаках жизни и смерти и понял, что его кормилец очень плох. Грудь его слабо вздымалась, дыхание было прерывистым. Руки старца лежали на груди, и, судя по тому, как они судорожно вздрагивали, его мучили какие-то страшные видения. В комнате стоял тяжелый запах больного тела.
Смерть еще играла с ним, как сам он, Мурзик, бывало, играл с мышами-то придавливал их, то отпускал, давая призрачную надежду на жизнь.
Мурзик хорошо понимал игру смерти, но он не хотел отдавать ей своего кормильца. Он любил его по-своему, по-кошачьи - за сыр и молоко, за крышу над головой, за ту малую толику ласки, которой старец оделял его. Старик не был жестоким. Он никогда не бил Мурзика, а мухобойка и тапки не в счет - это было заслуженное наказание.
Кот собрался с силами и зашипел на смерть, пытаясь напугать ее, вырвать кормильца из ее рук, наивно полагая, что и сам имеет некоторую власть над жизнью и смертью. Усилия были тщетны - смерть не боялась его шипения.
Вдруг старик жалобно позвал: «Никодим!» Кот не понял, чего хочет кормилец, но поскольку в келье их было всего трое - сам старик, кот и смерть, Мурзик подумал, что зовут все-таки его, и быстро прыгнул на грудь кормильца, в которой еле-еле билось больное сердце.
– Богородице Дево, радуйся, я еду к Тебе на Афон, на Святую Гору Твою, – сам собой выговорил мой язык. Мне стало весело. Получается, что я словами Архангела Гавриила приветствую Богородицу, а Она как бы радуется за меня, что я новогодние праздники проведу на Афоне – в Её саду, с благочестивыми людьми ангельского чина.
А что? Всё верно. Богородица – тёплая Заступница перед Христом Богом за нас, грешников. Только Ей и молиться надо, особенно если сам чувствуешь, что рыло в пуху…
Я иду по аэропорту «Домодедово» на посадку в самолёт. Настроение у меня – лучше не бывает: особо радостное, так как впереди январские каникулы, которые я планирую провести на Святой Горе Афон.
Вот я прохожу паспортный контроль. Внимательный взгляд пограничника. Паспорт, виза. Всё в порядке. Иду дальше. Подхожу к оградке, где на своём посту стоит миловидная девушка в форменном сюртучке с блестящими пуговками. Она строго:
– Валюта есть?
Я отвечаю:
– Есть наличные, евро, в пределах нормы.
– Если не знаете точной цифры, то доставайте всю валюту, будем сейчас пересчитывать. А рублей сколько? Тоже точно не знаете? И рубли доставайте. Их тоже посчитаем.
Я пытаюсь шутить:
– Девушка! К чему такие строгости? Холодную войну мы проиграли. Кому сейчас нужны рубли за границей?
– Так положено.
Мы пересчитали и евро, и рубли. Оказалось, что наличных у меня в пять раз меньше, чем можно вывозить без декларации.
– Так, – не унималась девушка в сюртучке, – кладите свой рюкзак на ленту транспортёра, сейчас проверим рентгеном, нет ли у вас запрещённых к провозу предметов.
Некоторое время девушка внимательно разглядывала на компьютере содержимое моего рюкзака.
– А это что у вас тут такое – оружие, взрывчатые вещества?
– Нет, что вы! Это фотоаппарат, кинокамера и три ручных фонарика на батарейках.
– Доставайте их, показывайте. А вы знаете, что батарейки запрещены к провозу на воздушных судах?
– Знаю. Но эти батарейки находятся в герметичных изделиях, поэтому протечки от изменения давления или температуры им не грозят.
– Ладно. А это что у вас? Книги? Вынимайте и показывайте, сейчас будем разбираться, что это за книги и зачем вы их вывозите. Ах, это у вас современные книги? А где документы на вывоз книг? Где хотя бы чеки или квитанции? Вот как? Так вы ещё и автор этих книг? О, и фотография ваша есть на обложке. Ну ладно, можете опять всё убирать в свой рюкзак.
Я собрал свои вещички и застегнул тугие и неудобные молнии своего нового рюкзака:
– Девушка, скажите, чем я провинился в ваших очах? Почему вы стали меня досматривать? Что вам не понравилось? Может быть, моя борода?
– Нет, не в бороде дело. Просто вы слишком самовлюблённый тип. Вас проучить надо. (И это говорит мне пигалица по виду младше моей дочери!)
– Да, верно. Есть у меня такой грех, как самовлюблённость. Простите. Каюсь. Но как вы без рентгена смогли этот грех во мне определить?
– Нас этому специально учат.
– А учение ваше проистекает сверху или снизу?
– Что за грязные намёки?
– Я хотел спросить: учение ваше от Бога или от лукавого?
– Это к делу не относится.
– А что относится?
– Ничего не относится.
На том мы и разошлись.
Пантократор
Я быстро прошёл таможню Святой Горы Афон в порту Иериссо и на небольшом пассажирском кораблике «Панагия» отправился в монастырь Пантократор (Вседержитель). Паломников на борту было мало. Море ровно дышало. Утреннее солнце только набирало силу. Дул лёгкий летний ветерок. Лепота! С верхней палубы было приятно наблюдать за плывущими мимо нас скалистыми афонскими берегами, голубым небом, которое было исписано белыми крестами от пролетевших самолётов.
Но вот, наконец, объявили остановку возле монастыря Пантократор. На носу нашего кораблика был установлен трап для схода паломников на святую землю Афона. Мне вспомнился то ли какой-то забытый фильм, то ли что-то слышанное или читанное о том, как человек прилетает на Землю обетованную, спускается с трапа самолёта, становится на колени и целует эту землю. Я был единственным пассажиром, который сходил с борта на Пантократоре, поэтому кораблик не полностью ошвартовался, то есть даже не коснулся причальной стенки. Но в надежде на мою ловкость и резвость ног капитан лишь сбавил скорость, а потом сразу включил задний ход. Этого было достаточно, чтобы я успел соскочить с трапа. Однако кораблик немного повело на волне, меня пошатнуло и чуть не повалило. И в тот момент я испытал желание тоже встать на колени и поклониться, а может, даже и поцеловать камень причальной скалы – так я соскучился по Афону. Но постеснялся оставшихся на «Панагии» матросов и паломников. Вдруг подумают, что какой-то бесноватый приехал на Афон смущать монашествующих.
Вскинул рюкзак на плечи и пошёл к стоящему на высоком каменном утёсе монастырю по хорошо заметной тропинке среди скал.
В Пантократоре шёл большой ремонт – в открытые монастырские врата шмыгали взад-вперёд строители. Архондарик тоже не был готов, и нас, немногочисленных паломников, что прежде меня пришли в монастырь, попросил подождать в гостиной приятного вида молодой монах. Он же предложил нам кофе, холодную воду и лукум, густо усыпанный сахарной пудрой. Для меня, как для единственного русского, приготовил чай из горных трав, в котором преобладал вкус шалфея.
Когда все паломники успокоились и расселись по лавкам, вкушая угощение, сам монах отошёл в сторонку и занялся хорошим делом – стал достругивать ножом из толстой древесной коры кораблик. Что же, это дело Божье: церковь Христова – это корабль спасения.
В монастырской лавочке я накупил благочестивых сувениров: крестиков, иконок, тонкой работы небольших, влезающих в карман, сундучков для ладана. Был большой выбор деревянных посохов – все с верёвочной петелькой, чтобы не потерять где-нибудь в пропасти в горах, а некоторые украшены резьбой, все с металлическими острыми наконечниками. Цена недорогая за такую красоту – всего 10 евро.
Монах за конторкой внимательно наблюдал за мной, а когда я стал расплачиваться, он заговорил, отвечая мне на хорошем русском языке. Сказал, что очень хочет побывать в Троице-Сергиевой лавре в Москве. Я поинтересовался, откуда он так хорошо знает русский язык. Монах Никитос ответил, что русский он выучил по благословению отца игумена по книгам, так как в последнее время очень много паломников прибывает в Пантократор из России.
Побродив в окрестностях, я нашёл беседку, откуда можно было любоваться морскими видами и хорошо видно монастырь Ставроникита, что стоит на выдающемся в море мысе.
Совсем недалеко от нас видны огромные строения Ильинского скита. Ласкают глаз лесистые афонские сопки. Отличное место – эта беседка. Одна беда: она, оказывается, предназначена для курильщиков, а курильщики греки заядлые. Как рассказал мне один из них в этой самой беседке, греки просто чемпионы мира по курению, наравне с кубинцами. И пальма первенства, то есть количество выкуренного табака на душу населения, переходит один год к грекам, а следующий год – к кубинцам. И так они состязаются долгие годы. Чтобы не задохнуться от дымного зловония, приходится отходить в сторону. Когда беседка пустеет, возвращаюсь.
Свежий ветер с моря обвевает меня такой лаской, такой негой! Жаркое солнце нагрело каменную крышу беседки. Быстрые ласточки стригут крыльями на уровне глаз. Лепота! Наслаждаясь покоем, шумом ветра и волн внизу, я сомлел и растянулся во весь рост на лавочке, подложив под голову рюкзак. Подумал, что вот так, наверное, праведники в раю тешатся… Потом вроде задремал. Не пойму, то ли сон, то ли явь – всё чувствую, всё понимаю, но глаза закрыты. Молюсь: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя».
Через три дня я всё понял насчёт ширины ласточкиных крыльев, когда гостил в монастыре Костамонит. Ласточки сделали во внутренних галереях монастыря гнёзда, и чтобы кормить птенцов, они, как птички колибри, зависали, трепеща крыльями, на одном месте. Если ласточкам сделать широкие крылья, то их птенцы умрут от голода.
Я полюбил эту беседочку и часто туда захаживал без видимых дел, в тайной надежде услышать ещё раз тот голос. Сижу и наблюдаю: не откроет ли мне ещё нечто тот, кто обладает таинственным голосом и сверхъестественными возможностями? Или: не удастся ли мне узнать что-нибудь значительное и полезное для души?
И я узнал. Смотрю, внизу на плоской скале у моря стоит монашек и что-то вынимает или запихивает к себе в сумку. Понятное дело: что-то плохо лежащее стянул и прячет, тряпьё какое-то.
Вспомнилась притча про трёх монахов. Они стояли в своих кельях и молились. И каждый увидел брата, который в наступающих сумерках перемахнул через монастырскую ограду и скрылся. Первый монах подумал: «Ага, ясно… Брат побежал на блудное дело». Второй монах подумал: «Брат задумал лихое дело. Будет в ночи грабить путников». А третий монах подумал: «Брат под покровом ночи побежал делать дела милосердия – кому-то огород вспашет либо дров натаскает из леса или иное что-то нужное людям».
Молодой монах стоит за скалой, и ему кажется, что его никто не видит. А я с верхотуры своей вижу, что он оглянулся по сторонам и вдруг встал на колени на это тряпьё. Начал молиться.
Мне казалось, что монахам и в обители хватает молитвы. А тут человек сам, своей волей, да ещё стоя на камне, молится на коленях! Для меня это было большое удовольствие и радость – невидимо наблюдать за ним. Потом вижу: молитвенник мой вскочил, отошёл к воде. Думаю, в чём дело. Это его спугнули беззаботные голоса приближающихся людей. Смотрю, выходят на место молитвенных подвигов монаха какие-то паломники, по виду молодые, пёстро одетые разгильдяи. Монах подошёл ближе к воде и делает вид, что он просто вышел прогуляться, свежим воздухом подышать.
Паломнички покричали-пошумели, походили взад-вперёд, побросали камешки в море – кто дальше – и ушли. Монах опять спрятался за скалу, встал на колени и продолжил молитву.
Я уходил из беседки и приходил. А он всё молился и молился. После ужина, усевшись у ворот монастыря, я вновь увидел его. Он мерно шёл в гору, как солдат после тяжёлого боя, в руках у него была куртка, на которой он стоял своими коленями. Когда поравнялся со мной, я понял, что такая курточка не слишком умягчает стояния на камне.
А заглянув в светлое лицо самого монаха, подумал, что по молитвам таких вот подвижников Господь может отодвинуть кончину мира, чтобы дать нам, грешникам, возможность раскаяться, отстать от греха и начать жить чистой жизнью.
Хиландарь
После греческих монастырей особо чувствуется аскетический, воинский дух сербского монастыря Хиландарь. Тут и вспомнишь слова святителя Николая Сербского: «Многим кажется, что будь они на другом месте, они были бы лучше. Это самообман и признание своего духовного поражения. Представьте, если бы плохой воин оправдывался – на этом месте я буду побеждён; дайте другое – и я буду храбр. Настоящий воин всегда мужественен – победит он или погибнет».
Мне доводилось побывать в этой обители до пожара 2006 года, после которого обитель не оправилась по сей день. А тогда нас, троих паломников, поселили в бараке снаружи монастырской стены. Это был самый настоящий барак где-то на 60 шконок. Правда, внутри имелись современный туалет и душ с горячей водой.
Мне у сербов всё понравилось: и служба, которая ведётся на понятном русскому уху церковнославянском языке, и сытная трапеза с красным вином, и общий дух монастыря – такой суровый, мужественный. Хотя сербы-монахи все радостные и приветливые.
Понравились и сами сербы-паломники: все, как на подбор, высокого – от 180 сантиметров – роста, спортивного сложения, чувствуется в людях выправка и военная закалка. У многих на лицах заметны боевые отметины и шрамы. Я пожалел, что не подготовился как должно ко причастию. Мне захотелось встать с сербами в одну очередь к Чаше, чтобы стать сопричастным их воинскому духу.
Я вспомнил, как в такие же ноябрьские дни, только в 1941 году, с парада на Красной площади Москвы уходили наши русские военные колонны прямо на передовые сражаться с фашистами. И сейчас я ощутил в сербских людях такую же решительную готовность вступить с врагами в бой. Кроме духов злобы поднебесной, нам, славянам, есть против кого воевать вместе.
В монастырской лавочке я попросил у величественного вида старца-монаха благословение монастыря – виноградную лозу и несколько сушёных виноградин. Монах спросил имена: «Кому берёшь?» – чтобы записать их в толстенную, в два кулака толщиной, тетрадь.
Всемирно известно, что хиландарское благословение помогает бесплодным парам зачать детей. Я произнёс женское имя, а потом мужское. Монах меня поправил: «Говори сначала мужеское имя. От Адама жена Ева пошла есть». Я в простоте сказал, что Адаму рожать не нужно было, рожала Ева. Монах ничего не ответил, пожевал губами и жестом рук показал, дескать, может, ты и прав, но у нас заведён такой порядок и ради тебя я его нарушать не буду. Мне стало стыдно, что я начал спорить с благолепным старцем, ведь в монастыре как: на всё про всё лишь два слова: «Простите, благословите».
Мы с другими паломниками купили в лавочке знаменитого хиландарского вина, чтобы подкрепить свои силы и угостить братьев. Закусочки никакой не было, и я спросил у монахов, где бы нам взять немудрёной пищи. Один из монахов встрепенулся, сбегал и принёс открытую пачку галет – вот держи. От денег отказался. Сказал, мол, мы же братушки. У меня защипало от его слов глаза и в груди, где-то посерёдке, потеплело – кроме сербов нас, русских, никто так искренне не любит.
В бараке горел ночной светильник. Читать нельзя, но в полумраке всё видно. Вижу, к двери подходит очень молодой человек. Начал креститься и кланяться с поясными поклонами. Наконец, намолившись и накрестившись досыта, подвижник благочестия размашистым метровым крестом осеняет впереди себя дверной проём и, сильно толкнув рукой дверь, решительно выходит из барака, оставляя за собой дверь нараспашку.
«Пошёл на брань», – с уважением подумал я. Стылый ноябрьский воздух стал наполнять барак сыростью. Я лежал до тех пор, пока у меня не замёрз нос. Затем, балансируя между своей ленью, заставляющей меня кутаться в одеяло, но не вставать, и холодом, проникающим в самые кости, начал приподниматься со шконки, чтобы пойти закрыть распахнутую гигантом духа дверь.
«Да, – думал я, – это настоящий воин Христов. Молитвенник. А вот любви в себе не имеет. Ведь нет больше той любви, кто душу свою положит за други своя. А тут такая малость – душу класть не надо: закрой за собой дверь, подумай о своих православных братьях. Не май месяц на дворе».
Я его не осудил, просто подумал, что любовь, забота о ближнем приходит к человеку с возрастом и опытом. Или, как Божий дар, даётся человеку от рождения.
Потом я вспомнил свои молодые годы и свои бесчинства, и мне стало смешно от малости проступка юного молитвенника. Встал и закрыл дверь.
Вершина Афона. Храм Преображения
Есть такие евреи, что и не подумаешь: простое рязанское лицо с конопушками, светлые волосы, голубые глаза. Затем через год, а то и через два выясняется, что у него мама еврейка, да и папа еврей.
А вот Олег у нас не такой, его ни с кем не спутаешь – еврейские черты у него столь яркие, что и впотьмах заметны. Бориса, нашего спутника, это, кажется, раздражало.
От храма Пресвятой Богородицы (Панагии) по неглубокому поначалу снежку мы тронулись к вершине горы Афон таким порядком: впереди Олег, за ним я, за мной Борис, а замыкал восхождение иеромонах М.
Солнце ушло за горизонт, на небо вышла луна. Похолодало, снег стал скрипеть под ногами, чувствовался мороз. Мы сбились с едва заметной тропинки и пошли, как нам казалось, самым кратким путём. Сначала идти по снегу было легко, подъём в гору был не особо крутым, можно было подниматься, опираясь лишь на крепкий посох. Я старался молиться Иисусовой молитвой: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Постепенно уклон горы повысился, и, для того чтобы подниматься вверх, мне пришлось бросить посох и помогать себе обеими руками.
Накатила усталость. Полной Иисусовой молитвой стало тяжело молиться – мысли и слова в голове путались, и я начал молиться кратко: «Господи, помилуй».
Стемнело. Мороз всё прибывал. Глубина снежного покрова увеличилась и местами доходила до груди. Луна светила ярко, как уличный фонарь. Скалы и утёсы на нашем пути бросали густую тень, и мы старались, где возможно, её огибать, чтобы проползти вверх по светлым участкам горы.
В полном изнеможении, отупевший, я продолжал продвигаться всё выше и выше. Как добрался до вершины – не знаю, не помню. Помню только, что я молитвенно повторял лишь одно слово: «Господи, Господи, Господи…» Видно, Господь меня и вытянул наверх горы.
Вот в каком-то забытье я вижу в лунном сиянии вершину горы Афон с православным крестом, вижу храм Преображения, похожий на сарайчик из камней. Неужели дошли?
– Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе…
Храм Преображения. Вершина Афона
Открываю дверь – вижу, что Олег затеплил свечи. Вижу иконы на стенах, маленький алтарь с Царскими вратами. Силы оставляют меня. Я падаю, бьюсь затылком об каменный пол, и на какое-то время сознание моё отключается.
Я лежу на спине, не сняв рюкзака, и, как майский жук, которого дети перевернули для забавы кверху лапками, пытаюсь шевелить руками и ногами, чтобы подняться.
А как же помочь Боре, если помогать нечем? Сил нет…
Олег крестится и выходит из маленького храма, спускается вниз спасать Бориса. Я немного отдохнул, засовестился, снял рюкзак и тоже вышел вон.
Вижу, Олег взял себе на спину рюкзак Бори, а сам помогает ему карабкаться к вершине. Вдвоём с Олегом с помощью иеромонаха мы кое-как затащили полуобмороженного, обессилевшего Бориса в храм Преображения, положили его на полу, стали отогревать, приводить в чувство. Растёрли ему помороженные участки тела, вскипятили воды и вина, напоили теплотой Бориса, укутали и оставили его отдыхать до утра.
Ночью я проснулся, почувствовав на себе взгляд. Боря твёрдо посмотрел на меня и сказал: «Более я Олежку никогда не назову жидом. Он русский православный человек. Просто лицо у него еврейское».
– Почему мы молимся каждый день за монахов Святой Горы монастыря Каракал?
– По обетованию.
Мне очень понравилось, как Борис подвязал свою плащ-палатку специальными ремнями книзу своего рюкзака. Я попросил его помочь мне сделать так же. Борис удивился: дескать, зачем это тебе? – наше двухнедельное пребывание на Святой Горе Афон подходит к концу, послезавтра мы должны улетать домой. Я ответил, что хочу место освободить в рюкзаке. Борис спросил, мол, зачем тебе место в рюкзаке.
– А пусть будет, пока не знаю.
Утреня. Третий час ночи. В монастырском храме Петра и Павла, построенном в середине XVI века, очень темно – редкие лампадки почти не дают света. Монахи двигаются по храму – как тени. У моего уха раздался шёпот:
– Вы по-русски говорите?
Служба закончилась. Монахи, а за ними и мы, паломники, двинулись в трапезную.
После трапезы к нам подходит греческий монах и, чуть поклонившись, подаёт мне книги – пятитомник «Добротолюбия». Говорит:
– Филокалия. В дар от нашего монастыря.
Я открыл одну из книг и прочитал на первой странице: «Добротолюбие в русском переводе, дополненное, том первый. Иждивением русскаго на Афоне Пантелеимонова монастыря. Санкт-Петербург, типография Н. А. Лебедева, Невск. просп., дом № 8. 1877».
Издано почти 130 лет назад.
Я смутился, потом достал купюру и протянул её монаху – спасибо. Евхаристо. Возьмите деньги.
Монах покачал головой. Сказал, что денег ему не надо.
– А что надо?
– Молись за братию нашего Каракалова монастыря.
– Я?.. Я не смогу.
– Сможешь.
Место в рюкзаке, освобождённое от плащ-палатки, идеально вместило в себя все пять томов «Добротолюбия» в русском переводе святителя нашего Феофана, Затворника Вышенского.
Мороженое
– Знаете, чего мне больше всего хотелось на Афоне? Мороженого, – сказал Борис, когда мы после двухнедельного паломничества по Святой Горе сошли с парома «Агия Анна» в Уранополе.
– Не припомню, когда я дома в последний раз ел, а тут прям по ночам снилось, как я этим мороженым объедаюсь, – продолжил Борис. – Просто какая-то навязчивая идея: налупиться бы мороженым этим!
– Так в чём же дело? – сказал Олег. – Пойдём на автобусную остановку около пристани, там магазинчик допоздна работает, и купим.
Магазин работал, но ящик с мороженым оказался запертым.
– Уже поздно, – объяснил нам местный грек. – Ноябрь, не сезон, вечером теперь никто мороженым не торгует.
Несолоно хлебавши, побрели обратно в гостиницу.
– Да, теперь я понял, – грустно промолвил Борис. – Это Матерь Божия мне так поясняет, что не духовный я человек. Все люди на Афон приезжают за духовной пищей, Духом Святым здесь напитываются, а мне, видите ли, мороженого приспичило поесть. Думать о другом не могу!..
Мы вошли к себе в келейку. Потрапезовали чем Бог послал и начали готовиться ко сну.
Вдруг за дверью раздалось:
– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас!
– Аминь, аминь, – ответили мы.
В дверь заглянуло бородатое молодое лицо.
– Ребята! Тут такое дело. Мы сегодня здесь готовились встречать владыку нашего с сонмом священства. Да они сразу, без остановки, поплыли на Афон. Еда осталась, а самое главное – десять килограммов мороженого. С собой забрать мы не можем – растает и протечёт. Возьмите его у нас.
Мы сидели, как поражённые громом.
Первым в себя пришёл Борис…
Все представленные ниже рассказы объединены одной темой. Этой темой является Святая гора Афон. Когда православный человек вспоминает Святую гору, его сердце переполняется благоговейными эмоциями. Каждый хоть один раз мечтает совершить паломничество на Святую гору и увезти оттуда вместе с привычными сувенирами часть неповторимой афонской духовности.
Могу вас уверить, для русского человека Афон еще важнее, чем даже для грека. Если для греческого народа он часть их истории и культуры, то для русского, может быть, еще и по причине его отдаленности от нашей родины, Афон символизирует некое «второе небо», священное пространство, где обитают святые. Этот идеал дает православным людям уверенность, что земля еще держится, раз Афон еще не ушел под воду. И в этом не только духовное, но и социальное значение Святой горы.
Мне бы не хотелось разочаровывать читателя своим восприятием Афона, я не буду говорить о созерцательности святых и о многих духовных вещах. В общем-то, сам я не духовный человек. Кому-то мои рассказы могут показаться приземленными, но для меня принципиально важна та идея, что Афон – это место обитания не только святых, но и многих других людей, чьи, может быть, грубые недостатки не позволяют увидеть великое богатство их духа.
Если мы описываем лишь святых Афона, мы делаем его портрет неполным. Каждый монах, даже пусть и нерадивый, каждый паломник, вступающий на святую землю, становится частью этой святой земли. Она занимает уголок в его сердце, а его имя навсегда записывается где-то на невидимых хартиях святогорской истории.
Для меня Афон является некоей законченной полнотой, и все его несовершенства загадочным образом влекут все целое к гармонии. Поэтому я не хотел ретушировать Святую гору, как старую красавицу, нанося грим на участки поврежденной кожи. Это было бы неправильно – выставлять Святую гору перед вами, как пожилую леди перед судьями, которые скрупулезно разглядывали бы, сохранилась ли в ней часть той духовной красоты, что вдохновляла на подвиги многих монахов других поколений.
С другой стороны, мне не хотелось бы, в угоду времени, обнажать все неприглядные детали, которые, если их умело подать, могут вызвать отвращение.
Основной моей целью было донести ту правдивую динамику афонской жизни, которая со временем превращается в историю, а история уже налагает свой отпечаток на отвердевшее прошлое.
Сам Афон ни в коем случае не стыдится своей истории, потому что он ни в чем не нуждается – ни в одобрении людском, ни в порицании. Как настоящий монах, он не зависит от мнений всего мира. Вот только мы сами нуждаемся в нем. Нуждаемся в его молитве, в том, чтобы он вообще был на нашей грешной земле.
Мой Афон – это сообщество святых, праведников, нерадивых монахов, паломников, рабочих, праздношатающихся верхоглядов и ищущих истину, добровольных нищих и даже воров и преступников. Все они составляют некое сообщество, в котором Дух Святой управляет все к общему благу.
Молюсь Матери Божьей и прошу Ее, чтобы все написанное послужило на благо как читателям, так и автору.
Тяжелый характер
– Если бы люди на большой земле знали, как труден и скорбен путь афонского монаха, никто бы тогда не шел подвизаться, но если бы все, хотя бы на минуту, ощутили блаженство, ожидающее воинов Христовых после смерти, наверное, не осталось бы на земле людей, которые не захотели бы стать монахами. – Григорий всегда повторял про себя это изречение одного великого старца, когда наступала пора искушений. А искушения приходили довольно-таки часто. Он принял монашество сравнительно недавно – два года назад, был еще молод и обладал достаточно жестким и весьма неприятным для окружающих характером. Григорий родился в Афинах и был единственным ребенком своих богатых родителей, которые в свое время избаловали его донельзя. Сейчас это все выходило ему боком.
Отцы чувствовали железное сердце Григория и старались смягчить его всевозможными колкостями, причиняя молодому монаху при этом огромные душевные мучения. Почти с завистью глядел он на тех послушников, которые были кроткими в общении и смирялись под игом послушания. Для Григория же любое слово, сказанное повелительным тоном, превращалось в бич, которым его загоняли, как какого-то паршивого мула в стойло.
– Отец! Живо пойди и отнеси эту муку на склад! – Пожилой монах Гервасий был в монастыре келарем уже пятнадцать лет, и Григорий, по постановлению собора старцев, находился этот год у него в послушании. Раз в две недели они вместе ездили в Салоники за продуктами, при этом часто ссорясь, как и сейчас.
– Отец Гервасий, можно говорить со мной немного повежливей, я уже знаю, что эту муку нужно на склад. Необязательно говорить со мною в таком тоне.
Когда Григорий начинал выстраивать свою психологическую оборону, старый монах обычно замолкал – такова была его стратегия. Но уже через пять минут, когда конфликт казался исчерпанным, Гервасий снова принимал привычный стиль общения, и Григорию оставалось только смиряться.
– Ты что, не видишь, как ты просыпал крупу?! Возьми веник и аккуратно замети ее – бережливость одна из главных добродетелей монаха. – Старый монах указал на горстку гречки, лежащей на дне салона микроавтобуса, новенького «Мерседеса», на котором они справляли свое послушание. – Вон там, рядом с ящиком помидоров. – Он театрально покачал головой. – Эх ты! Сколько тебя можно учить?
– Да где там что просыпалось, отец?! Это всего лишь шелуха из мешка – буду мыть машину, тогда и вымету отсюда всю грязь.
– Я тебе сказал, выполняй послушание – выметай ее сейчас же и не вздумай выбрасывать эту гречку в мусорный бак, а засыпь ее обратно в мешок. Когда ты научишься жить по-монашески?! Монах должен быть бережливым.
– Да хватит меня уже смирять, отец! – Григорию казалось крайне унизительным выполнять, как ему казалось, нелепые приказания старого монаха. – Тебе ведь не столько важна эта гречка, сколько ты хочешь поддеть меня. Но если, как вы говорите, я такой гордый, зачем вы, зная все это, продолжаете мучить меня своими нападками!
– Ой-ой, сколько пререканий на одно маленькое замечание. Иди отдыхай, Григорий! Я сам все сделаю. Иди с Богом. – Гервасий попытался улыбнуться и пошел на кухню за веником.
«Опять я оказываюсь в дураках, а Гервасий чуть ли не святой! Если бы он ничего не говорил мне, было бы все нормально. А сейчас у меня нет душевного мира, теперь весь день стану об этой стычке думать и переживать. Уж лучше уйду в пустыню, буду жить один». – Григорий пошел в свою келью и, присев на кровать, достал свои четки и начал усердно молиться. Но молитва почему-то не шла. – «А как же другие все переносят?» – Григорий даже не представлял себе, как эти святые мужи из патериков выносили сильнейшие оскорбления и унижения с улыбкой на лице, да еще и молились со слезами за своих обидчиков. Возможно ли это? Объемистые книги патериков и житий святых значили для него одну из двух вещей: либо он сам настолько слаб, что не может повторить и сотой доли того, что переживали эти великие отцы, либо их жизнеописатели несколько преувеличивали.
После окончания вечерни он договорился с ним о беседе и, выстраивая в уме предстоящий диалог, пошел на трапезу…
– Что ты хотел спросить у меня? – Отец Евфимий был очень добрым, благообразным и рассудительным монахом. Его любили все, и слово его редко кто осмеливался нарушить. Сейчас они, после повечерия, стояли на левом клиросе в соседних стасидиях и беседовали.
Станислав Сенькин
Афонские рассказы
Все представленные ниже рассказы объединены одной темой. Этой темой является Святая гора Афон. Когда православный человек вспоминает Святую гору, его сердце переполняется благоговейными эмоциями. Каждый хоть один раз мечтает совершить паломничество на Святую гору и увезти оттуда вместе с привычными сувенирами часть неповторимой афонской духовности.
Могу вас уверить, для русского человека Афон еще важнее, чем даже для грека. Если для греческого народа он часть их истории и культуры, то для русского, может быть, еще и по причине его отдаленности от нашей родины, Афон символизирует некое «второе небо», священное пространство, где обитают святые. Этот идеал дает православным людям уверенность, что земля еще держится, раз Афон еще не ушел под воду. И в этом не только духовное, но и социальное значение Святой горы.
Мне бы не хотелось разочаровывать читателя своим восприятием Афона, я не буду говорить о созерцательности святых и о многих духовных вещах. В общем-то, сам я не духовный человек. Кому-то мои рассказы могут показаться приземленными, но для меня принципиально важна та идея, что Афон – это место обитания не только святых, но и многих других людей, чьи, может быть, грубые недостатки не позволяют увидеть великое богатство их духа.
Если мы описываем лишь святых Афона, мы делаем его портрет неполным. Каждый монах, даже пусть и нерадивый, каждый паломник, вступающий на святую землю, становится частью этой святой земли. Она занимает уголок в его сердце, а его имя навсегда записывается где-то на невидимых хартиях святогорской истории.
Для меня Афон является некоей законченной полнотой, и все его несовершенства загадочным образом влекут все целое к гармонии. Поэтому я не хотел ретушировать Святую гору, как старую красавицу, нанося грим на участки поврежденной кожи. Это было бы неправильно – выставлять Святую гору перед вами, как пожилую леди перед судьями, которые скрупулезно разглядывали бы, сохранилась ли в ней часть той духовной красоты, что вдохновляла на подвиги многих монахов других поколений.
С другой стороны, мне не хотелось бы, в угоду времени, обнажать все неприглядные детали, которые, если их умело подать, могут вызвать отвращение.
Основной моей целью было донести ту правдивую динамику афонской жизни, которая со временем превращается в историю, а история уже налагает свой отпечаток на отвердевшее прошлое.
Сам Афон ни в коем случае не стыдится своей истории, потому что он ни в чем не нуждается – ни в одобрении людском, ни в порицании. Как настоящий монах, он не зависит от мнений всего мира. Вот только мы сами нуждаемся в нем. Нуждаемся в его молитве, в том, чтобы он вообще был на нашей грешной земле.
Мой Афон – это сообщество святых, праведников, нерадивых монахов, паломников, рабочих, праздношатающихся верхоглядов и ищущих истину, добровольных нищих и даже воров и преступников. Все они составляют некое сообщество, в котором Дух Святой управляет все к общему благу.
Молюсь Матери Божьей и прошу Ее, чтобы все написанное послужило на благо как читателям, так и автору.
Тяжелый характер
– Если бы люди на большой земле знали, как труден и скорбен путь афонского монаха, никто бы тогда не шел подвизаться, но если бы все, хотя бы на минуту, ощутили блаженство, ожидающее воинов Христовых после смерти, наверное, не осталось бы на земле людей, которые не захотели бы стать монахами. – Григорий всегда повторял про себя это изречение одного великого старца, когда наступала пора искушений. А искушения приходили довольно-таки часто. Он принял монашество сравнительно недавно – два года назад, был еще молод и обладал достаточно жестким и весьма неприятным для окружающих характером. Григорий родился в Афинах и был единственным ребенком своих богатых родителей, которые в свое время избаловали его донельзя. Сейчас это все выходило ему боком.
